Wednesday, July 4th, 2007

ГОЛЫЙ ДОН ЖУАН

«Гибче надо быть в своих оценках, па, – назидательно поучает меня мой 22-летний сын. ” Не все так однозначно. Хорошо или плохо. Белое или черное. Это у тебя от советской ментальности».

Как ему, прожившему всю жизнь в Америке, объяснить, что уже в четыре года я четко знал многие непреложные истины. Скажем, пьянство плохо, а трезвость хорошо. Этому меня научила моя воспитательница детского сада Светлана Ивановна, поставившая меня в угол за то, что во время игры в «дочки-матери» с нравившейся мне Танечкой Озеровой я исполнял роль «пьяного папы» Пришедшая за мной мама вытащила меня из угла, ревущего и орущего: «Никогда больше не буду пьяным папой, буду только трезвым папой». Много позднее я узнал, что муж Светланы Ивановны умер от цирроза печени, осложнившего хронический алкоголизм.

Этот ее детсадовский урок я усвоил на всю жизнь. А потом ежегодно и постоянно я сдавал зачеты и экзамены по предмету «хорошо и плохо» всевозможным экзаменаторам в школе, институте, на работе. Разве не выучивали мы с ранних лет лозунг: «Кто не работает, тот не ест», для того чтобы весело рассказывать впоследствии анекдоты типа: «Государство делает вид, что платит, а мы делаем вид, что работаем».

А как замечательно сочеталось «позорное пятно капиталистического прошлого» – проституция - с вальяжным и роскошным видом валютных проституток, вываливающихся из черных авто у парадного подъезда гостиницы «Европейская» и брезгливым жестом швыряющих десятку подбегающим вышколенным швейцарам.

От слова гей (веселый) веяло не столько весельем, сколько холодным и сырым казематом шестилетней отсидки в местах не столь отдаленных, да еще и искренней жалостью к некоторым известным деятелям культуры – то ли изобличенным, то ли просто фальшиво обвиненным в «смертном грехе».

А от слова «наркотик» ничем не веяло. Это была эдакая вневременная и внепространственная субстанция с легкой экзотической окраской. «Поле опиумного мака», «анаша» – слова какие-то волнующие, будоражащие. Так и кажется, что бригантина поднимает паруса и мы плывем в Гвинею со столицей Конакри или даже в Бразилию.

С раннего детства «Королевство кривых зеркал» учило нас истине и морали. И неважно, что видели мы одно, а слышали совсем другое, и зеркала были явно кривыми. Каждый день их протирали так трепетно и нежно руками государства, школы и семьи, с такой любовью и терпением, что даже самое искаженное изображение приобретало невероятную четкость и определенность, не оставляющую место никакому иному толкованию.

Однако кафкианская кривизна отражения каким-то странным образом соседствовала с жестким внедрением в сознание вполне употребительных канонов морали и даже зачастую не худших эталонов вкуса. Всепроникающая цензура натягивала на себя маску Моисея с тем, чтобы по окончании проповеди начинать лакомиться трефным, танцуя вокруг «златого тельца».

Тем не менее, проповеди часто оставались в памяти. Возникали, пусть и абстрактные для многих, стереотипы ценностей, вкуса, поведения подчас далеко не худшего качества.

Не думаю, что будет преувеличением сказать: все мы, прибывшие в Америку, испытали определенный шок. Разумеется, каждый по-разному адаптировался к окружающей действительности. И все же никто не избежал этой участи – какой-то переоценки взглядов и привычек.

Мы с невероятным удивлением наблюдали, как гомосексуалы из бесправных носителей тюремных роб превратились в мощную политическую группировку с разветвленной системой лоббирования Сената и Конгресса. Переклички и подконвойные шествия внезапно преобразовались в разгульные «парады гордости» и трогательные демонстрации единения трансвеститов, гомосексуалов и лесбиянок всех стран. А недавно нам вообще разъяснили, что родительские обязанности определяются не столько положением в семье, сколько положением в постели. И прогресс семейных отношений продолжается.

Проституция из «позорного пятна» и «пережитка прошлого» превратилась в «древнейший цех труда» с неоправданно низким уровнем социальной защиты и отсутствием достойного профсоюзного представительства.

Наркомания и пьянство уже давно стали тяжелыми генетическими заболеваниями и блистательной кормушкой для различных фармакологических компаний, как, впрочем, и для деятелей обеих партий, откровенно вербующих себе сторонников с самого «дна» общества. Совершенно явные тунеядцы (помните: «кто не работает, тот не ест») внезапно стали угнетаемой и дискриминируемой частью общества, генерации, живущей за его счет. А работающим и производящим предложили мучиться угрызениями совести за то, что они отдают только половину зарплаты на содержание «угнетаемых», а другую половину все же удерживают себе.

Переоценке подверглись и наши вкусовые и культурные ценности. Внезапно выяснилось, что музыкой являются не творения Бетховена и Чайковского («А они уже умерли», – сказал когда-то соученик моего сына), а истошный барабанный бой, сопровождающийся словотворчеством типа «Так дай же мне, тварь, дай же мне…»

Это новая экспрессия рэп-музыки, – объяснил мне мой пациент. А другой недавно торжествующе поведал, что через три месяца он заканчивает полуторагодичный курс в одном из бостонских музыкальных колледжей и становится композитором. Посвятив около 15 лет своей жизни музыке, я поначалу восхитился, но ненадолго, узнав, что пока Рахманинов музыкальную грамоту не осилил. «Да и не нужна она мне, – горделиво намекнул музыкант, – я буду композитором в стиле хип-хоп».

Не надо смеяться. Разве представитель этого музыкального ренессанса далеко ушел от своих коллег по художественному слову? Разве прогремевшая на всю страну и удостоенная всеобщей похвалы критиков и театральных премий пьеса Эвы Эйслер «Монологи влагалища» не в том же гинекологическом месте культурных шедевров? Известный журналист Джилиан Андерсон захлебывается от восторга: «Эва Эйслер – истинный трубач современной женщины. Она ведет мир к истинному пониманию женской сути». (Salon.com, сентябрь 2002)

Нелегко отгородиться от этой духовной и социальной порнографии. Великое счастье, когда удается прикоснуться к настоящему, истинно высокому искусству. Понятно, что мы были искренне взволнованны, когда недавно смогли выкроить несколько дней и послушать оперу Моцарта «Дон Жуан» в мировом храме оперы – Ла Скала.

Одно это слово – Ла Скала – нежит слух лирой Орфея. Здесь пели Карузо и дель Монако, Тито Гоби и Марио Ланца, Мария Каллас и Сесилия Бартоли. Завсегдатаи Ла Скала всегда отличались невероятной взыскательностью и строгостью суждений, иногда совершенно несправедливых. Здесь были освистаны премьеры «Мадам Баттерфляй» Пуччини и «Севильского цирюльника» Россини. Здесь топали на Рене Флеминг, неудачно взявшую ноту в верхнем регистре, и свистели великой Марии Каллас. В глазах миллионов поклонников прекрасного этот театр давно стал своего рода эталоном высокого музыкального и, в частности, оперного искусства.

Понятно было наше трепетное волнение, когда вверх медленно пополз бархатный занавес сцены в изумительно красивом шестиярусном зале. Взору открылась декорация мизансцены, состоящая из одинокой балки, ослепительно ярко освещенной синим прожектором. На авансцене Ла Скала под волшебную музыку Моцарта стояли полуголый Дон Жуан, облаченный в узкие кожные брюки с широкими цветными подтяжками на голом мускулистом и тщательно выбритом торсе и его слуга Лепорелло в кургузом клетчатом пиджачишке с короткими штанами типа «от долгов». У меня перехватило дыхание. Впрочем, внимание было отвлечено въездом на сцену донны Эльвиры, исполняющей выходную арию, ловко оперируя мотороллером. Публика, однако, игнорировала мотороллер и вожделенно вглядывалась в гигантский разрез на трещаще-узкой юбке мотоциклистки.

Дон Жуан воистину буйствовал. Скороговоркой пропевая моцартовские арии, одну за другой, он заваливал на сцене донну Анну, Эльвиру, Церлину. Те выводили моцартовские рулады и кокетливо забрасывали на Жуана ноги – вероятно, пытались остаться в рамках куртуазности XVIII века. Зал был тих и выглядел оторопевшим.

Первые скрипки смущенно улыбались и подмигивали виолончелям. «Экспрессивно» – меланхолически заметил 80-летний сосед по ложе, прибывший на спектакль из Испании. Не дождавшись встречи с Командором, мы вышли на площадь перед театром. Народу почти не было. Какой-то субъект жалостливо пиликал на скрипочке неаполитанскую мелодию. Было по-ноябрьски зябко и сыро…

… Я прочитал наброски этой статьи своей сотруднице, очень милой даме, придерживающейся радикально-либеральных левых взглядов. Прочитав, она весело посмеялась и заметила: «Вы все критикуете нас, критикуете, а вот народ-то нас выбирает, да и в Ла Скале никто не свистел и не возмущался. Так что, может быть, напрасно Вы…»

Есть горькая логика в ее словах. Действительно, в этом четырехтысячном великом зале, слышавшем Баттистини и Карузо, Тибальди и Каллас, освиставшем гениального Россини в 19 веке и блистательного Пуччини в 20-м, не нашлось ни одного человека (включая меня), нашедшего мужество встать и истошно завопить в немую пучину темного зала: «Господа, а Жуан-то голый!»:

Доктор Борис Бальсон