ЗАМЕТКИ ЗЛОСТНОГО РЕТРОГРАДА

Wednesday, July 4th, 2007

Доктор Б. Бальсон

Мои близкие называют меня ретроградом и консерватором так часто и столь давно, что я вполне смирился и даже перестал возражать. А по сути они и правы. Ну что поделать, если у меня сложились совсем неоднозначные отношения с «яростным миром тракторов и машин». И старый коняга, «смешной дуралей», всегда был мне милее, чем вся «стальная конница» на свете. Да и «давно протухшие» нравственные и духовные императивы мне определенно ближе, чем новые современные веяния, концепции и нормы. Когда за честь женщины мужчины дрались на дуэлях, а не оценивали ее в денежных знаках различных номинаций. Когда в ходу были понятия - «ответственность, достоинство, слово», а не залихватское «если нельзя, но очень хочется, то можно» или «получай удовольствие, пока можешь и как можешь». И давние зимние семейные вечера за чтением и музицированием отчего-то ближе мне, чем нынешние, за экраном компьютера с судорожным нажатием клавиш киборда, дабы смертельным огнем поразить какую-либо дикообразину. И суперсовременная фактура жизни, густо замешанная на двух всепроникающих сказуемых - «хочу» и «давай» отчего – то не вызывает у меня большого вдохновения. В общем, джентльменский набор злостного ретрограда.

Но я исправляюсь. Я регулярно читаю «демократическую» прессу, которая давно объяснила мне, что в мире нет ни Зла, ни Добра, ни Высокого, ни Низкого, ни Хорошего, ни Плохого. Что все зависит от взгляда и угла зрения. Что самый страшный грех – видеть мир в черно-белом цвете. А больше и грехов то нет. Ибо какой же Грех может быть в мире, где можно все?

Я регулярно посещаю политинформации в университете, где конгрессмены во главе с Байроном Рашингом и члены «Гильдии бывших проституток» уж убедили меня, что марихуана – небходимый атрибут здорового образа жизни, а вина проститутки – в гнусности сутенера и неотесанности клиента. Социальная перековка идет активно, и я стараюсь.

Гораздо сложнее обстоят дела с искусством. Мне по-прежнему трудно понять, что певица может пленять аудиторию не красотой своего голоса, а размером бюста и демонстрацией нюансов своего нижнего белья или, точнее, его отсутствия. И музыкальные композиции дребезжащей какофонии под оглушительный бой барабанов отчего-то не тревожат душу и сердце. Да и причем тут сердце, когда культуртрегеры уже давно специализируются совсем по другим частям тела, расположенным гораздо ниже. Воспетый великими эротизм легкой полуулыбки и культ обнаженного тела давно сменился эротизмом трико «Секреты от Виктории» и культом другого тела – уже голого.

Так что социальная и культурная революции, жестоко проехав по мне своими жерновами, все же не смогли полностью выкорчевать из меня гнойного нутра ретрограда.

А начинал я, однако, хорошо, вполне в авангардном и даже новаторском ключе. Начисто обделенный способностями к живописи, я регулярно пугал учительницу рисования в школе своими художественными опусами. Овладев рисунком «коробка» в трехмерном пространстве, я никак не мог сдвинуть процесс развития своего творчества. Мои изображения собачек и кошечек вызывали судорожные движения на лице Галины Макаровны и оглушительный хохот одноклассников. У меня начал развиваться комплекс неполноценности.

После некоторых усилий папа, профессионально владевший карандашом и кистью, смирился с тем, что как художник я генетический отброс, и дал мне совет: «Когда учительница будет возмущаться по поводу твоего шедевра, уверенно заявляй: «А я так вижу, Галина Макаровна!» Совет превзошел все ожидания. Учительница смотрела на мою мазню с вызывающе-дерзкими комментариями «А я так вижу» и слегка дрожащей рукой выводила мне в дневник вожделенные четыре с минусом. Губить новатора она не хотела, и я быстро понял, что не так уж и трудно авангарду человечества. Рисовать я, разумеется, не научился, но живопись полюбил.

Вот и сейчас об этом давнем эпизоде я вспомнил, осматривая великолепную выставку испанского искусства в нью-йоркском музее Гуггенхайма. Выставка замечательна не только превосходным подбором картин Веласкеса и Мурильо, Зурбарана и Дали, Гойи и Пикассо, но и совершенно уникальной организацией экспозиции. Картины расположены в залах не в обычном хронологическом порядке, не в соответствии с творчеством того или иного художника, а по темам. Скажем, отдел натюрморта, где представлены великолепные работы Котана и де Переды 16 и 17 веков вместе с произведениями Гойи.и Мелендеза 18 и 19 веков и современными картинами Пикассо и Миро. Или раздел «Портреты мужчин» в работах Эль Греко и Моро, Веласкеса и де Миранды, Дали и Пикассо. Портреты женщин – в столь же блистательном многообразии гениальных творений художников, начиная с 15 века и до наших времен. Прелесть подобной экспозиции – в создании уникального ансамбля истории и живописи, где каждый партнер, отчетливо играя свою партию, в совокупности создает удивительную мелодию – мелодию Красоты, Добра и Нежности.

Великолепен раздел выставки «Женщины в печали». Вот картина Тристана де Эскамилья «Святая Иороса» 17 века. Изображенная в профиль красивая женщина устремляет глаза к небу. Идеально выписанные черты лица. Глаза, полные слез. Руки, судорожно теребящие носовой платок. Черная накидка, сливающаяся с задним фоном и скрывающая ее фигуру. Она что-то просит у Всевышнего. Она верит: помощь обязательно придет. Одухотворенное лицо полно скорби и печали. Не знаю, святая ли это Магдалена, как писали позднее Инигез и Санчес, или нет. В ней нет ничего божественного и святого. Но разве это не гармония Печали и Добра, Любви и Веры?

А это «Мадонна Печали» Мурильо (1660). В ней нет одухотворенной смиренности «Святой Иоросы». Ее лицо, руки и фигура также обращены к небу, но во взгляде и движении не только крик о помощи, но и растерянный вопрос «За что мне это?» Драматизм и скорбь образа акцентированы полумраком и теплой пурпурно- золотистой гаммой ее наряда.

А вот в двух шагах еще одна картина на ту же тему – «Плачущая женщина». Нижняя часть лица женщины вскрыта. Великолепно изображены зубы и детальные особенности анатомического строения глотки и ротовой полости. Анатомический разрез нижней части окружен овалом лица в кричаще зелено-желтых тонах, продолговатым разрезом пустых глазниц и яркой кокетливой красной шляпкой.

А это – другая «Плачущая Женщина». Голова тоже устремлена к небу, о чем можно судить по расположению широко раскрытого рта с предельно четкими выписанными деталями строения зубов и языка. Глаз нет. Вместо них каплевидные глазницы с графически изображенными слезами на щеках в виде кружочков, висящих на ниточках.

Картины написаны в 1937 году и принадлежат кисти Пикассо, где он изображает одну из своих любовниц -Дору Маар. Ни в коем случае не хочу умалять достоинства этого художника, чьи произведения, написанные в начале XX века и показанные на выставке, такие как «Ольга в кресле» (1917) или «Женщина в голубом» (1901), очевидно созданы рукой настоящего Мастера. Прекрасно понимаю, что эти кубические новации пытливого зрителя могут заинтриговать, заинтересовать, заставить купить, наконец. Могут ли они сделать его лучше, чище, благороднее? А разве не это высшее предназначение искусства?

Разумеется, каждому из нас хочется сказать нечто новое. Оставить свой, присущий только этому человеку, след в музыке или живописи, политике или истории, эстетике или даже в понятиях нравственности. Никем не виденный и не пройденный. Иной. Новый. Но всегда ли более достойный? Более разумный? Более честный и духовный?

Так сложилось, что среди моих пациентов – большая группа студентов музыкального отделения университета. Молодые люди различных степеней таланта и образования, но, безусловно, преданные делу музыки. Очень молодая, но уже известная в местных музыкальных кругах дама, преподающая композицию в университете, часто приглашала меня на премьеры своих произведений. В конце концов отказываться было уже неудобно, и я согласился прийти послушать новое камерное произведение -дуэт для фортепиано и кларнета. Качество музыки не стану обсуждать, запомнился, однако, темпераментный пианист, периодически щиплющий струны рояля и громко отбивающий ритм каблуком ботинка. В наиболее драматичных местах незаметным движением руки он ловко подсекал стояк крышки, отчего она падала на деку с оглушительным грохотом, символизируя окончание музыкальной фразы.

В перерыве композитор подошла и поинтересовалась моим мнением. Мне было дико неловко, и я замямлил, что, безусловно, это звучит очень свежо и по-новому, хотя все же не на уровне Моцарта. «Ну что вы, – парировала дама, – разве можно написать на уровне Моцарта?» «Так, может, тогда и не надо вообще?» – выпалил я и замолчал, окончательно смутившись от своей бестактности.

К счастью, возникшая пауза была прервана новым грохотом падающей крышки фортепиано. Зазвучала очередная композиция. Нового. Современного мира