ПАЦИЕНТ

Tuesday, July 3rd, 2007

Борис Бальсон

Время после ланча в моем офисе всегда немного особенное. Получив удовольствие от нескольких суши, купленных в ближайшем супермаркете, я могу позволить себе чуть расслабиться и продумать план работы на остаток дня. Развалившись в кресле и радостный от сознания, что хоть 15 минут меня никто не побеспокоит, я меланхолично просматривал истории болезней пациентов, с которыми еще предстояло встретиться сегодня.

Тишину нарушил голос моей медсестры Керри: ждет больной. Я сконцентрировался и принял профессиональную позу делового и если не все, то почти все знающего целителя людских страданий. В кабинет, заметно прихрамывая, вошел высокий крепкий мужчина, спокойно присел на предложенный мною стул. Сразу бросилось в глаза, что нос его когда-то был, наверно, сломан в нескольких местах и потому принял необычную и даже забавную форму. Одет он был в грязноватую униформу, и не составило труда догадаться, что на жизнь этот человек зарабатывает себе руками.

- Вы где-то рядом работаете? – спросил я, неудачно намекая на внешний вид пациента.

- Да тут рядом прирабатываю слесарем-сантехником, – ответил он с сильным еврейским акцентом, явно выдававшим его провинциальное российское происхождение.

Я стал просматривать заполненную пациентом анкету и сразу споткнулся о дату рождения: сидящему напротив мужчине было 82 года! Это как-то не укладывалось в сознании, потому что, невзирая на отнюдь не праздничный вид, выглядел он никак не старше 65-ти.

-Давид, ну вам никак не дашь ваших лет! У вас, наверно, жизнь сложилась благополучно, а в молодости, похоже, вы любили подраться, да?

Догадки и шутки у меня в тот день явно не получались.

- Видите ли, доктор, – серьезно ответил Давид, -жизнь у меня была действительно интересная, а вот благополучная… не всегда. – Тут он сделал паузу. – Я ведь войну в Минском гетто провел.

Я стал растерянно бормотать извинительную чепуху.

- А до войны я многие годы был плясуном в цыганском ансамбле. Меня все в Минске как Давид-танцор знали. Цыганочку плясал, полечку. Это ведь не просто сплясать надо – важно настроение уловить и чтобы зритель это почувствовал. Ну, а на хлеб сантехником зарабатывал. Весело жил. Я даже в Москву на смотры ездил.

А потом вот пришла война. Я сразу в военкомат. Да куда там! Через несколько дней немцы в Ждановичах десант высадили. Так почти все, кто в Минске был, в оккупации оказались. У меня дружок был, Рафка Бромберг, неимоверный красавец-мужчина. Жена у него, Галя, русская была. Так она мне паспорт переделать предложила. И вместо Давида Левина я стал Даниилом Леонтьевичем Левинюком. Только не помогло это никак.

Жителей загнали в Дрозды и отсортировали на пленных, гражданских, где было много евреев, и большую группу заключенных-уголовников, которых из Минской тюрьмы выпустили. Грабили и били эти бандиты евреев смертным боем. Потом евреев в тюрьму запихнули, а в камеры вместо 15 человек затолкали по 75-80. Ох, и мерли же люди с голодухи. Так, стоя, и помирали. Соседа за плечо тронешь: как дела, браток? А он уже неживой, да только упасть не может.

- А как вы в гетто оказались?

- Так разделили город на части. Русскую зону и для евреев отвели место. Вот туда нас и привезли. А уже из гетто евреев стали на работы набирать. У нас даже биржа труда там была. Немцы приезжали и забирали портных, сапожников. Вот и меня как сантехника забрали в русскую зону. Там я стал работать в больничной котельной. Нас всего трое евреев в зоне постоянно работали, а остальных машинами из гетто привезут, а потом: увезут назад.

Был там приятель у меня, Семка, тоже с документами поддельными, так он спьяну проболтался об этом, его сразу арестовали и быстренько расстреляли. А я рванулся в котельную и свой паспорт поддельный в топку бросил. Два немца меня шмонать начали: где живу, что делаю? Я от всего отказался, а паспорт проклятый сгорел. Так и жив остался.

- А как немцы к вам относились?

- Да вроде ничего, даже отца из гетто забрать разрешили. Нравилось им, как я работал. А однажды упросил я офицера одного, австрийца, провести меня в гетто. Говорю ему: у меня там сестра, помоги вывезти. А он вроде человеком оказался, повез меня в гетто, а там погром. Я-то всегда знал, когда евреев стреляют: их в те дни обычно на работу в зону не привозили.

Собрали евреев на площади. Они уже и сами все знают и понимают. Я-то на самом деле девушку свою искал, с которой до войны встречался, Лиза ее звали. У нее мать, сестренка в гетто жили.

Мы зашли с офицером на середину площади. Хожу, ищу ее, начал покрикивать, и она объявилась. Схватилась за меня. А за нее мать и сестренка хватаются. Мы с офицером и с ними пытаемся пройти к выходу, а женщины кричат в голос: “Дяденька, дяденька, забери моего ребенка!” Собаки, стервы, лают. Ладно, подошли мы к выходу, офицер полицаям что-то сказал, те цепочку нашу разрубили: Лизу выпустили, а ее родных в гетто оставили. Так я ее к себе в барак и забрал.

Года полтора прожил я в зоне, а потом меня вместе с Лизой назад в гетто отправили, и там я встретил Эфроима – дружка своего старого. А он, оказывается, партизанами был послан набрать несколько человек к себе в отряд и меня взять согласился. Я, конечно, Лизу стал уговаривать, а она ни в какую: у нее ж в гетто мать и сестра. Мы с Эфроимом и с отцом моим, а он крепкий еще мужик был, балагулой до войны работал, к проволочному ограждению подошли. Я проволоку поднял и Лизу спрашиваю: “Ну, что?”. Она повернулась и пошла назад в гетто. Так я ее больше никогда и не видел.

А мы, прячась, стали к партизанам пробираться, напоролись на засаду, там мой батя и погиб, а мы с Эфроимом прорвались. Через несколько месяцев командир, Сидякин была его фамилия, послал нашу группу на задание в Минск – гетто уже не было и никого там в живых не осталось.

…Я сидел совершенно ошеломленный и сказал несуразное – чтобы хоть что-то сказать, чтобы разорвать упавшую вдруг невыносимую тишину:

- Конечно, деньгами никого и ничего не

вернешь, – сказал я, – но, слава Богу, хоть пенсию получаете от Германии на старости лет.

- Вообще-то, – перебил Давид, – эту пенсию я многие годы получать отказывался. Что мне надо? Я не нуждаюсь. Дети устроены. Может, есть люди, которые поболее меня нуждаются. Так из меня родственники сумасшедшего сделали. Ты, говорят, ненормальный. Кто ж здесь, в Америке, от денег отказывается. Я года три сопротивлялся, а потом плюнул…

Я задал Давиду несколько медицинских вопросов и полез за рецептурными бланками, на которых стал медленно выводить длинные латинские названия лекарств. Пытался сосредоточиться на том, что пишу, а буквы расплывались, нос безобразно чесался, в ушах стояли вопли еврейских женщин: “Забери моего ребенка! “ и слышался лай овчарок…

Борис Бальсон