СТРАХ

Tuesday, July 3rd, 2007

Из ЦИКЛА “РАССКАЗЫ МОИХ ПАЦИЕНТОВ”

Госпожу Герту Арату я знаю уже несколько лет. Мне необычайно импонирует эта великолепно для своего возраста выглядящая 75-летняя, пунктуальная до полного российского неприличия миловидная дама. Всегда спокойная и приветливая, прекрасно умеющая держать дистанцию, она обладает удивительной способностью общаться с достоинством и изяществом. Долгое время наши отношения не переходили границу достаточно официальных врачебно-пациентских, начинающихся с “как вы себя чувствуете” и заканчивающихся выписыванием различных лекарств и назначений. Трудно сказать, что послужило причиной потепления: то ли мой неподдельный интерес к её жизни и корням, то ли моё владение немецким языком…

А началось всё с шутки. Сделав обследование функции её лёгких, я заметил: “С такой функцией я готов подписать Вам направление на будущие Олимпийские игры в Сиднее”.

- А ведь я уже участвовала в Олимпийских играх. Только было это в 1936 году, в Берлине, – улыбнулась она. – Правда, только в открытии. Мне тогда было 12 лет, и в школе я отличалась спортивными успехами. Солдаты привозили нас в грузовиках на репетиции, а потом развозили по домам. Открытие я помню совершенно ясно. Это было действительно впечатляющее зрелище. Вся элита во главе с Гитлером сидела на балконе и лицезрела. А трибуны громко скандировали: “Хайль, Гитлер!”

- Вот когда Вы с Гитлером познакомились!

- Кстати, Гитлера я тогда на балконе не видела. Я была очень взволнована и так старалась быть достойной частью Олимпийского кольца, что не обращала никакого внимания на аудиторию. Однако в другое время Гитлера я видела много раз: он любил произносить длинные речи во Дворце спорта. Мне его речи были очень скучны. Я ведь была 14-летней девочкой и даже не очень понимала, о чём он говорил. Помню он очень воодушевлялся, легко зажигал аудиторию, и вообще в нём, бесспорно, было что-то харизматическое.

- Хедди (так она просит себя называть), а вашей семье нравился Гитлер, расскажите о ней?

- Мой дедушка владел небольшой фабрикой. Он был страстным любителем скачек. Его мечта была, что папа когда-нибудь станет жокеем – папа был небольшого роста и вполне подходил для этого занятия. К разочарованию дедушки, папа жокеем не стал, а стал заниматься бизнесом. К тому же не очень удачно. Отец очень интересовался политикой и был рьяным социал-демократом, участвовал в митингах и собраниях. Гитлера он невзлюбил сразу. Однажды в ответ на замечание своего дяди о том, что если Гитлер нам не понравится, его всегда можно будет выкинуть, папа сказал: “Нам его никогда никуда выкинуть не удастся”. Не любил он Гитлера не из-за каких-то его действий а потому что очень презрительно относился к “толпе”, к которой он Гитлера и причислял. Вершинной ценностью для него были понятия “прусской чести” и “гордости”, и всю эту “мелкую шваль” он просто не переносил.

Мама тоже считала себя социал-демократкой, но никогда не была слишком активной. Наоборот, она думала, что Гитлер многое изменил к лучшему и годами уговаривала отца вступить в нацистскую партию, надеясь, что это позволит ему найти хорошую работу. Он, однако, не поддавался.

А вот брат его, мой дядя, был страстным нацистом и эсэсовцем. Он вступил в партию ещё до прихода Гитлера к власти и служил в отрядах безопасности Рэма, а затем примкнул к СС. Между отцом и его братом часто вспыхивали споры и даже ссоры, но самое удивительное: дядя отца не выдал. А в годы войны, по слухам, он был губернатором в Варшаве. Кончил, правда, плохо: американцы дали ему длительный срок заключения, а умер он в глубокой бедности.

Отец работал на трансформаторном заводике, владелец которого к нему очень благоволил и исправно подписывал бумаги, позволяющие папе уклониться от призыва. Однако в 1945 году отца всё-таки призвали. Воевал он недолго, хотя успел получить две шрапнельные раны. В последние дни войны он сдался в плен англичанам…

- Хедди, значит, сначала вы учились в шкале, а потом что?

- Мне было 15 лет, когда я устроилась на работу курьером. Как потом выяснилось, в институт занимающийся, ядерными разработками. Сначала он находился в Берлине, а потом, когда бомбежки города стали особенно жестокими, его перевели в маленькое предместье – Шварценберг. Моим шефом был, кстати, учёный российского происхождения – профессор Никурадзе, джентльмен до кончиков ногтей. Работали там и другие русские и, конечно, немцы. Однако чем они занимались, по-настоящему я и не знала. В физике я абсолютно ничего не понимала. Знала только, что в подвале постоянно проводились какие-то эксперименты, которые мне были абсолютно не интересны

Однажды в лабораторию приехал главный идеолог нацизма Розенберг. Помню, как закрыли все двери и просили говорить только шёпотом. Никурадзе ко мне прекрасно относился и часто помогал. После войны он попал к американцам и какое-то время отбывал наказание. Дальнейшая судьба его мне не известна.

В конце войны я познакомилась с американским военнослужащим и уехала с ним в Америку. Долгие годы я не хотела даже посетить Германию. Я ненавидела всё, связанное с ней.

- А почему, Хедди? Раскаяние, что вы немка? Стыд? Неприязнь к старшему поколению?

- Всё проще. В Германии я никогда не чувствовала себя человеком. Жили бедно. Всё продавалось на карточки. Но главное, жизнь была страшной и серой. К тому же в глазах многих немцев в те годы, выйдя замуж за американца, я стала предательницей, чуть ли не шлюхой. И вдруг благополучие в Америке. Я впервые стала чувствовать, что я что-то значу, что я могу решать что-то сама. Это было удивительное чувство. Какое-то время я даже стала забывать немецкий. А о том, что творилось в Германии по-настоящему, я узнала много позже.

- Хедди, болезненный вопрос: Вы видели, что происходило с евреями?

- Мама всегда смеялась, что моей первой любовью был еврейский мальчик, живший по соседству. Когда мне было 8 лет, я пошла в новую школу, где дети уже проучились год. Меня встретили очень недружелюбно, и только один мальчуган подошёл и предложил сесть за его парту. Мы стали большими друзьями, а через несколько лет он просто исчез.

Но вообще я была очень изолирована от среды. Родители меня всегда опекали, и по-настоящему среди близкого окружения евреев не было. Помню, как в “хрустальную ночь” мы шли по берлинским улицам и мама всё повторяла “Боже мой, Боже мой”, пытаясь обойти осколки стеклянных витрин. Этими магазинами или предприятиями владели евреи. Сначала удивлялась, когда встречала на улицах людей с пришитыми жёлтыми звёздами на груди, но потом это примелькалось, стало, в общем-то, обыденным. Много позднее, я помню, мама сказала отцу: “Смотри-ка, жёлтых звёзд стало много меньше”. Но я почему-то не придала этому никакого значения.

Понимаете, не так уж много немцев знало, что происходит с евреями, да к тому же большинство это и не волновало. Люди шли на работу, чтобы свести концы с концами, переживали бомбардировки и радовались, что ещё один день прожит. Я много потом смотрела фильмов о геноциде евреев, о концентрационных лагерях. Всегда думала в такие минуты, а что же я делала в это время? Было

ли мне холодно, голодно? Может быть, бомбили Берлин? А может, я была в Шварценберге? А ведь рядом был настоящий ужас. Существовало какое-то другое измерение жизни, которое мы не знали да, в общем-то, и не очень хотели знать.

-Хедди, а что Вам больше всего врезалось в память от того времени?

-Шёпот и страх. Люди всего боялись, говорили полунамёками. Я слышала, как мама ругала отца: “Зачем ты сказал это? Не надо было говорить!” Мне всё время внушали: ничего не говори о Гитлере. Ничего не говори об этих, с жёлтыми звёздами. Ничего не говори… Я помню, как забирали в гестапо соседей, на которых донесли их собственные дети. Были люди и вроде как исчезли, а мама даже запретила говорить об этом.

* * *

Хедди рассказывала, а моё воображение отнесло меня точно в то же время, только

в место, отдалённое от Берлина тысячами километров.

Маленькое общежитие строительного городка в Хабаровской области, только что переделанное из казармы. Скромная, но опрятно убранная комнатка и молодая, 23-х летняя беременная женщина. Она устала и собирается лечь спать: мужу, работающему на строительстве, завтра рано вставать на работу.

Стук в дверь и трое мужчин в штатском, внезапно появившиеся в комнате. А потом обыск, крики, плач… Понуро склонённая спина мужа в дверном проёме… Звук заведённого двигателя воронка… Женщина потеряла сознание. Утром её нашли, привели в чувство, а когда она поднялась, на полу отвратительно темнело большое кроваво-багровое пятно. Эта женщина была моя мама.